В Риме в храме Согласия Цезарь произносит речь. Он много воевал и наконец вернулся в Рим. Рим могуч, он внушает страх всем народам. Для вящей славы Рима осталось только покорить парфян и отомстить им за победу над Крассом. Поражение в битве с парфянами легло позорным пятном на Рим, и Цезарь готов либо пасть на поле брани, либо доставить в Рим пленного парфянского царя. Цезарь недаром собрал цвет Рима в храме Согласия. Он ждет от римлян согласия и готовности выступить в поход против парфян. Кимвр возражает: сейчас не до парфян; гражданская резня, начавшаяся при Гракхах, не утихает, Римская империя залита кровью: «сначала нужно дома / Порядок навести и мстить за Рим / Не раньше, чем он прежним Римом станет». Антоний поддерживает Цезаря: не было случая, чтобы римляне не отомстили за гибель римского полководца. Если не отомстить парфянам, многие покоренные народы решат, что Рим дрогнул, и не захотят терпеть его господство. Поход на парфян необходим, остается только решить, кто поведет войска, но кто при Цезаре посмеет назвать себя вождем? «Рим» и «Цезарь» означают ныне одно и то же, и тот, кто сегодня хочет подчинить общее величие личным интересам, — изменник. Слово берет Кассий. Он противник военного похода, его волнует судьба отчизны: «Да будет консул консулом, сенат — / Сенатом и трибунами — трибуны, / И да заполнит истинный народ, / Как прежде, форум». Цицерон говорит о том, что он по-прежнему верен мечте об общем благе, мире и свободе. В Римской республике давно уже перестали чтить законы. Когда в Риме восторжествует порядок, то не понадобится оружие, «чтоб врагов / Постигла участь туч, гонимых ветром». Брут начинает свою речь с того, что он не любит Цезаря, потому что, по его мнению, Цезарь не любит Рим. Брут не завидует Цезарю, ибо не считает его выше себя, и не испытывает к нему ненависти, ибо Цезарь ему не страшен. Брут напоминает Цезарю, как услужливый консул хотел надеть на него царский венец, но Цезарь сам оттолкнул его руку, потому что понял, что народ — не такая бездумная масса, как ему хотелось бы, народ может какое-то время терпеть тирана, но не самодержца. В душе Цезарь не гражданин, он мечтает о царском венце. Брут призывает Цезаря стать не угнетателем, а освободителем Рима. Он, Брут, — гражданин и хочет пробудить в душе Цезаря гражданские чувства. Антоний осуждает Брута за дерзкие речи. Цезарь хочет, чтобы вопрос о походе на парфян был решен здесь, в храме Согласия, а для решения остальных вопросов предлагает собраться завтра утром в курии Помпея.

Ад

На полдороге жизни я — Данте — заблудился в дремучем лесу. Страшно, кругом дикие звери — аллегории пороков; деться некуда. И тут является призрак, оказавшийся тенью любимого мною древне-римского поэта Вергилия. Прошу его о помощи. Он обещает увести меня отсюда в странствия по загробному миру, с тем, чтобы я увидел Ад, Чистилище и Рай. Я готов следовать за ним.

Да, но по силам ли мне такое путешествие? Я оробел и заколебался. Вергилий укорил меня, рассказав, что сама Беатриче (моя покойная возлюбленная) снизошла к нему из Рая в Ад и просила быть моим проводником в странствиях по загробью. Если так, то нельзя колебаться, нужна решимость. Веди меня, мой учитель и наставник!

Над входом в Ад надпись, отнимающая всякую надежду у входящих. Мы вошли. Здесь, прямо за входом, стонут жалкие души не творивших при жизни ни добра, ни зла. Далее река Ахерон, Через нее свирепый Харон перевозит на лодке мертвецов. Нам — с ними. «Но ты же не мертвец!» — гневно кричит мне Харон. Вергилий усмирил его. Поплыли. Издали слышен грохот, дует ветер, сверкнуло пламя. Я лишился чувств…

Бывший вор-карманник Николай Николаевич за бутылкой рассказывает историю своей жизни молчаливому собеседнику.

Он освободился девятнадцати лет, сразу после войны. Тетка его прописала в Москве. Николай Николаевич нигде не работал — куропчил (воровал) по карманам в трамвайной толчее и был при деньгах. Но тут вышел указ об увеличении срока за воровство, и Николай Николаевич, по совету тетки, устраивается работать в лабораторию к своему соседу по коммунальной квартире, ученому-биологу по фамилии Кимза.

Герой повести обращается к своему собутыльнику: «Давай, Коля, начнем по порядку, хотя мне совершенно не ясно, какой во всей этой нелепой истории может быть порядок». Однажды, в 1949 г., у героя раздается телефонный звонок. Подполковник госбезопасности Кидалла грозно вызывает к себе гражданина Тэдэ (такова последняя блатная кличка героя). Не ожидая ничего хорошего, гражданин Тэдэ сервирует стол на две персоны, думая, сколько же звездочек добавится на бутылке коньяку к его возвращению, смотрит в окно на школьницу, с которой надеется выпить в будущем этот коньяк, снимает клопа со стенки, подбрасывает его под дверь соседки Зойки и идет на Лубянку. «Привет холодному уму и горячему сердцу!» — приветствует Тэдэ Кидаллу, который когда-то отпустил Тэдэ, пообещав приберечь его для особо важного дела. К годовщине Самого Первого Дела органы решают провести показательный процесс. Кидалла предлагает Тэдэ, как обвиняемому по этому процессу, на выбор одно из десяти дел. Все дела — фантастические по своему замыслу и содержанию, что для Тэдэ неудивительно. Он останавливается на «Деле о зверском изнасиловании и убийстве старейшей кенгуру в Московском зоопарке в ночь с 14 июля 1789 года на 9 января 1905 года».

Однажды утром Будда бродил в одиночестве по берегу райского пруда. Он остановился в раздумье и вдруг увидел все, что творилось на дне Лотосового пруда, доходившего до самых недр преисподней. Там, внизу, толпилось великое множество грешников. Взор Будды упал на одного из них. Звали его Кандата, и был он страшным разбойником: убивал, грабил, поджигал, но все же нашлось у него на счету одно доброе дело. Как-то раз в чаще леса он чуть было не наступил на крохотного паучка, но в последний миг пожалел его и убрал ногу. Будда захотел вознаградить разбойника за доброе дело и спасти его из бездны ада. Увидев райского паучка, Будда «подвесил прекрасную серебряную нить к зеленому, как нефрит, листу лотоса» и опустил ее конец в воду. Паутинка стала спускаться вниз, пока не достигла глубин преисподней, где Кандата вместе с другими грешниками терпел лютые мучения в Озере крови. Вдруг он поднял голову и стал всматриваться в темноту. Он увидел, как с неба к нему спускается, поблескивая тонким лучиком, серебряная паутинка, словно опасаясь, как бы ее не приметили другие грешники. Кандата захлопал в ладоши от радости. Ухватившись за паутинку, он начал изо всех сил карабкаться вверх — для опытного вора это было делом привычным. Но от преисподней до неба далеко, и Кандата устал. Остановившись передохнуть, он взглянул вниз. Он поднялся так высоко, что Озеро крови скрылось из глаз, а вершина страшной Игольной горы была под ногами. Он радостно закричал: «Спасен! Спасен!», но тут же заметил, что бесчисленные грешники облепили паутинку и ползут вслед за ним все выше и выше. Кандата испугался, что паутинка может порваться и он снова попадет в преисподнюю, и завопил, что это его паутинка и он никому не разрешает взбираться по ней. И тут паутинка, до той поры целая и невредимая, с треском лопнула как раз там, где за нее цеплялся Кандата, и он полетел вниз. Будда видел все, что случилось, с начала и до конца. Когда Кандата погрузился на самое дно Озера крови, Будда с опечаленным лицом продолжил прогулку.

Дама, служившая при дворе его светлости Хорикава, рассказывает историю написания ширм «Муки ада». Его светлость был могущественным и великодушным правителем, поэтому все жители столицы почитали его как живого Будду- Ходили даже слухи, что, когда однажды быки, впряженные в колесницу его светлости, понесли и примяли одного старика, тот лишь сложил руки и благодарил судьбу за то, что по нему прошли быки его светлости. Самым известным художником был в то время ёсихидэ — угрюмый старик лет под пятьдесят, похо­жий на обезьяну. Когда однажды его светлости подарили ручную обезьянку, его проказник-сын назвал ее ёсихидэ. Как-то раз обезьянка украла мандарины, и молодой господин хотел наказать ее. Убегая от него, обезьянка подбежала к пятнадцатилетней дочери ёсихидэ, состоявшей в камеристках во дворце его светлости, уцепилась за ее подол и жалобно заскулила. Девушка вступилась за обезьянку: ведь это было всего лишь неразумное животное, к тому же обезьянка носила имя ее отца. Когда до его светлости дошли слухи о причине привязанности девушки к обезьянке, он одобрил ее почтение и любовь к отцу и стал благоволить к ней, что дало злым языкам повод утверждать, будто его светлость увлекся девушкой.

Однажды под вечер некий слуга, уволенный хозяином, пережидал дождь под воротами Расёмон. Усевшись на верхней ступеньке, он то и дело трогал чирей, выскочивший на его правой щеке. Хотя ворота стояли на центральной улице, никого, кроме этого слуги, под ними не было, только на круглом столбе сидел сверчок. В течение последних двух-трех лет на Киото одно за другим обрушивались бедствия — то ураган, то землетрясение, то пожар, то голод — вот столица и запустела. В заброшенных воротах Расёмон теперь жили лисицы и барсуки. В них находили приют воры. Повелось даже приносить и бросать сюда трупы. После захода солнца здесь делалось как-то жутко, и никто не осмеливался подходить близко к воротам.

Рассказ японского писателя Акутагавы Рюноскэ считается самым лучшим в мире рассказом из когда-либо написанных. Несколько человек рассказывают о произошедшем убийстве, все по-разному, и читателю трудно установить, что же произошло на самом деле в чаще леса и в дебрях человеческих взаимоотношений.
Вот что рассказал судейскому чиновнику дровосек

Утром в роще под горой он нашел труп. Неизвестный был убит ударом меча в грудь. Сохранились следы борьбы. Возле трупа была найдена веревка и женский гребень.
Вот что рассказал судейскому чиновнику странствующий монах

Он видел убитого вчера в полдень. Тот был вооружен мечом и луком со стрелами и вел по дороге лошадь, на которой сидела женщина в цветастом платье. Лица женщины монах не разглядел, потому что оно было под покрывалом.

Давным-давно среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивара служил некий неприглядный и жалкий человечек, исполнявший какие-то несложные обязанности. Все относились к нему неуважительно: и сослуживцы, и слуги. Его окружало всеобщее презрение, жил он поистине собачьей жизнью. Одежда у него была старая, поношенная, меч подержанный до крайности.

Однако, у героя рассказа, человека, рожденного для всеобщего презрения, было одно страстное желание: он хотел до отвала наесться бататовой каши. Это сладкое блюдо подавали к императорскому столу, а человеку более низкого звания на ежегодных приемах лакомства доставалось немного.

Однажды второго января в резиденции регента состоялся ежегодное торжественное пиршество. Остатки еды отдали самураям. Была там и бататовая каша. Но на этот раз её было особенно мало. И потому герою казалось, что каша должна быть особенно вкусной. Так и не поевши её как следует, он проговорил, ни к кому не обращаясь:

Артист оригинального жанра Павел Дуров проводит ночь на штрафной площадке ГАИ провинциального городка. Бампер его «Жигулей» разбит «ЗИЛом»-поливалкой, приютиться на ночь ему негде. Размышляя о том, почему колесит он по всей стране без видимой цели, Дуров чувствует, что «потерял свои пазы», утратил свое место в жизни и ощущение необходимости жанра. Он не понимает, держится ли за право быть создателем чудес или стыдится своего жанра. Он не знает, нужны ли кому-нибудь чудеса.

Дуров прислушивается к разговору мертвецов — жертв дорожно-транспортных происшествий, собравшихся ночью на штрафной площадке, и пытается узнать у них: что там, откуда они приходят? Но один из мертвецов грустно отвечает ему: не вашего пока что это ума дело. Уснувшему Дурову снится чудесная пора, когда он был полноправной частью, а может быть, и центром жизни.